она вместо него напала на Ноэля, и как мы делали лекарства, и как у нас в остальном жизнь складывалась.

Дядя посуровел:

– По-моему, вы уже слишком большие, чтобы валять подобного дурака. Это же надо додуматься, так рисковать здоровьем! Оно ведь самое лучшее, что у вас есть. А вы своими замечательными лекарствами могли запросто отравить брата. Вам крупно повезло, что не отравили. Бедняга Ноэль!

– Ой, вы считаете, он умрёт? – простонала Элис и приготовилась снова рыдать.

– Нет-нет, – успокоил её дядя Альберта. – Но надеюсь, до вас хотя бы дошла вся глупость вашего поведения? Мне-то казалось, отец с вас взял обещание… – И он закатил нам длинный выговор. А у него при необходимости это хорошо получается – сразу чувствуешь себя маленьким несмышлёнышем.

Мы и почувствовали. И нам стало ужасно стыдно, в чём мы ему и сознались, а он спросил:

– Помните, я обещал повести вас на спектакль?

– Помним, – ответили мы, сильно подозревая, что теперь обещание отменяется.

– Если хотите – пойдём, – вопреки нашим опасениям сказал он. – Или могу вместо этого взять с собой Ноэля на недельку к морю. Там он окончательно избавится от простуды. Ну, что выбираете?

Конечно, он понимал, что мы выберем Ноэля и море. Мы так и сделали, но Дикки потом мне сказал, что Г. О. чуть не плакал.

Дядя Альберта пробыл с нами, пока не пришла Элиза, а затем так попрощался, что стало ясно: всё прощено и забыто.

И мы отправились спать. Должно быть, уже в середине ночи Освальд внезапно проснулся и увидал Элис. Она трясла его, чтобы разбудить, и зубы её стучали.

– Ой, Освальд! – воскликнула она. – Я такая несчастная! Вдруг я сегодня ночью умру?

– Не неси чушь и отправляйся в кровать! – строго велел ей Освальд, но она продолжала:

– Я должна тебе рассказать. Мне так жаль, что я дяде Альберта не призналась. Я мошенница и, если сегодня умру… Сам ведь знаешь, куда отправляются грешники, когда умирают.

Освальд понял, что дело плохо, и, сев на кровати, спросил:

– Ну, что случилось?

И Элис, стоя и вся трясясь, начала рассказывать:

– У меня не хватало денег на телеграмму. Тогда я взяла из копилки фальшивый шестипенсовик, добавила его к пяти пенсам, которые у меня были, и таким образом расплатилась. Тебе я сказать не могла, потому что ты мог меня не пустить, а я бы этого не пережила. А если бы отпустил и помог мне, то тоже стал бы мошенником. О, что мне делать?

Освальд подумал с минуту и ответил ей так:

– Лучше бы ты, конечно, со мной посоветовалась. Но, полагаю, всё будет в порядке, если мы эти шесть пенсов вернём. Иди и ложись спать. Сержусь ли я на тебя? Да нет, глупышка. Но, чур, в другой раз, пожалуйста, без тайн!

Она поцеловала Освальда, и он ей это позволил, а потом Элис ушла к себе. На другой день Ноэль и дядя Альберта уехали, прежде чем Освальд успел уговорить Элис признаться дяде насчёт шестипенсовика. Элис была очень несчастна, но всё же меньше, чем ночью. Я это понимаю. Если сделал что-то плохое, то особенно сильно угрызения совести мучают тебя ночью, не давая заснуть.

Освальда охватила тревога. Денег ни у кого из нас нет. Просить их у Элизы не позволяет семейная честь, потому что Элиза обязательно спросит зачем. А с телеграфом время не ждёт. Там могут в любой момент обнаружить, что шестипенсовик Элис фальшивый, и тогда к нам нагрянет полиция.

Кажется, у меня никогда ещё не случалось столь несчастливого дня. Можно было, конечно, написать дяде Альберта, но это заняло бы достаточно много времени, а опасность для Элис возрастала с каждой секундой.

Мы думали, думали, но нам никак не удавалось найти хоть какой-нибудь способ добыть шесть пенсов. Главное, деньги-то пустяковые, но как же они оказались важны, когда от них зависела свобода Элис!

Был ранний вечер, когда я, бредя в отчаянии по улице, повстречал миссис Лесли. На ней было коричневое меховое манто, а в руках она держала огромный букет жёлтых цветов.

Остановившись со мной поболтать, она осведомилась, как поживает поэт. Я начал рассказывать о его простуде, про себя лихорадочно подбирая слова, чтобы попросить у неё шесть пенсов, однако произнести это вслух у меня не получалось.

Ужасно трудно, знаете ли, такое произнести. Гораздо труднее, чем кому-нибудь может казаться, если он сам никогда не пробовал.

Она ещё немного поговорила со мной, а потом неожиданно села в кеб, сказав: «Ах, как уже поздно, оказывается». Затем она обратилась к кебмену, объяснив, куда её нужно везти, а когда он уже трогался с места, просунула мне сквозь окно букет: «Передай их вместе с моей любовью больному поэту». И кеб увёз её.

Я, досточтимые мои читатели, не скрою, как поступил дальше Освальд. Ему, представителю древнего рода Бэстейблов, не доставило удовольствия то, к чему его вынудили обстоятельства. К тому же он знал: цветы подарены не ему, а Ноэлю. Но ведь не мог же он переправить букет в Гастингс? И не сомневался, что Ноэль, спроси вы у него разрешения, определённо не стал бы возражать.

Так что опасность, нависшая над младшей сестрой, заставила Освальда поступиться семейной гордостью. Не стану его называть благородным мальчиком, лучше просто расскажу, что` он сделал, а вы уж насчёт его благородства судите сами.

Одевшись в старьё (никто и вообразить бы не смог, когда он был прилично одет, что у него имеются такие жалкие отрепья), он взял эти жёлтые хризантемы, отправился с ними на станцию Гринвич, где дождался прибытия лондонского поезда и распродал цветы маленькими букетиками по пенни, выручил десять пенсов и поспешил на льюишэмский телеграф.

– Вчера маленькая девочка расплатилась с вами фальшивым шестипенсовиком, – сказал он леди, которая там работала. – Вот вам вместо него настоящие шесть пенсов.

Леди ему ответила, что это сущая ерунда. Освальд, однако, превыше всего ставил честность, поэтому деньги обратно взять отказался. И тогда леди решила пожертвовать их церкви в воскресенье. Очень хорошая леди. И причёска её мне понравилась.

Наконец Освальд вернулся домой и рассказал всё Элис, а она обняла его: какой он потрясающе добрый! И тогда он ответил:

– Да пустяки! Всё нормально!

На оставшиеся четыре пенса мы с ней купили для всей компании мятных леденцов. Остальные, конечно, пытались узнать, откуда у нас появились деньги, но мы от них это скрыли. Только для Ноэля сделали исключение, когда он вернулся. Цветы-то были его. Он нам сказал, что всё правильно, и написал